Миша Кац: «Хулиганам на виолончели я играл «мурку» и все плакали»

N: — Ваш приезд в Ростов на юбилейный концерт Игоря Левина, это в первую очередь дань дружбе?

М.К.: — Конечно. С Игорем мы дружны с консерваторской скамьи. Бегал такой сумасшедший кучерявый композитор. Все время дирижировал, махал руками. Нравился девчонкам, но не обращал на них внимания, а обращал внимание на музыку.

N: — 9 октября вы будете дирижировать симфонической поэмой Игоря Левина «Боль Земли» для симфонического оркестра, детского и смешанного хоров. Как произошло ваше знакомство с этим произведением?

М.К.: — Возможно, вы помните историю с мемориалом «Змиевская балка». Слова о евреях то убирали, то возвращали. После вмешательства Матвиенко и Путина на мемориале появилось упоминание о крупнейшем массовом расстреле евреев во время Второй мировой войны. Живя в Ростове-на-Дону, я до своих 25 лет не знал, что за несколько дней войны в этой балке было уничтожено 27 тысяч человек. Во времена СССР это было табу и об этом молчали. Точно также я не знал, например, о новочеркасских событиях. Я жил в музыкальной семье. Мой папа 22 года был главным дирижером Ростовской филармонии. С утра до ночи мы говорили только о музыке и занимались музыкой. Возвращаясь к поэме. Мне в руки попал двухтомник нашего с Игорем друга, музыканта и поэта Игоря Хентова. В нем есть еврейская тема, которая меня очень затронула. И я подумал, что добавить или убрать слова с мемориала всегда можно, а вот музыкальный памятник, как кантаты Баха, уничтожить невозможно. И это памятник не только евреям, но и русским, украинцам, цыганам — всем, кто погиб в Змиевской балке. Трудность состояла в том, что «Бабий Яр» уже был написан Евгением Евтушенко.

N: — Как и 13-я симфония Шостаковича на стихи Евтушенко.

М.К.: — В один из приездов Евтушенко в Ростов, я попросил его написать о Змиевской балке. Он сказал, что это очень сложно. Долго мучился и написал шедевр - «Сторож Змиевской балки».

N: — И все-таки для «Боли Земли» за основу взяли стихи Хентова.

М.К.: — Да, так получилось. Музыку я попросил написать одного известного российского композитора, но то, что он предложил, меня не устроило. Тогда за эту труднейшую работу взялся Игорь Левин, который попал под мой страшный «террор», хуже чем у моего папы. Он присылал мне музыкальные отрезки, которые мы вместе анализировали. Мы были одержимы и хотели выйти за пределы. Потому что написать просто хорошее произведение было бы недостойно памяти этих людей. Через год у Игоря получился шедевр. Евтушенко, когда его услышал, был потрясен. У нас есть планы представить поэму в европейских столицах. Ведь до сих пор она звучала только в Бухаресте. В исполнении задействованы два хора и оркестр. Это трудная в организационном и музыкальном плане задача. На этой неделе это грандиозное произведение увидит ростовская публика.

N: — А каков был «террор» вашего папы?

М.К.: — Это было жёсткое следование канонам музыки. В доме у нас на другие темы как-то и не разговаривали. Мама и сестра — пианистки, брат — скрипач, дедушка был фаготистом - до революции он работал в Ла Скала, в Одесской опере. Папа брал меня и брата на все репетиции и гастроли. В те времена в Ростове бывали Ростропович, Ойстрах, Рихтер, Гилельс — глыбы мирового музыкального искусства. Сегодня музыкантов такого уровня нет. Знаете, я был как огурец, который попадает в банку с рассолом. Автоматически он становится малосольным, а потом соленым. Я имел счастье учиться у Мстислава Ростропвича, Якова Слободкина. Потом закончил аспирантуру в Москве. Там я встретил красавицу с огромными карими глазами, которая, как и я, играла на виолончели. Это была Анита из Мексики. И я ей сказал: «Аниточка! Смотри, если ты хочешь действительно научиться на виолончели играть, я тебе предлагаю пожениться». Она спросила, сколько времени у нас есть, чтобы прийти к обоюдному согласию. Я сказал: «48 часов. Нормально?». Аниточка посмотрела на меня как на сумасшедшего, подумала и сразу сказала «да». Вот так она влипла и вот уже 40 лет мы с ней вместе 24 часа в сутки.

В 1980 году мы уехали в Мексику, преодолев неимоверное сопротивление советского государства. Я не вписывался в советское общество. Меня выгнали из комсомола за мой язык и мысли. Мне не нравилось, когда человек не чувствует себя человеком, когда не может уехать туда, куда он хочет, и очень травмировало то, как относились к моему отцу. 17 раз у папы просили документы на звание заслуженного артиста РСФСР. Это длилось больше 20 лет. Звание дали, когда вмешался Дмитрий Шостакович. Я был счастлив и горд, а папа — нет.

Когда я выезжал в Мексику мне не дали взять ни виолончель, ни ноты. А потом не разрешали навестить родителей. Какую опасность молодой виолончелист может представлять для государства? Ну только если он играет фальшиво. Сейчас мы можем смеяться, а тогда я думал, что простился с семьёй на всю жизнь. Никто ведь не знал, что Берлинская стена рухнет. Я выучил испанский язык, который стал моим любимым, был востребован как музыкант. Стал гражданином Мексики, хотя конечно с моим ростом 1 метр 94 см. не очень походил на мексиканца. Прожив там полтора года мы улетели в Париж. Моя Аниточка с детства училась в «Альянс Франсез» и тянулась к европейской культуре. Для меня переезд был сложен в силу незнания языка и того, что Франция ментально довольно закрытая страна. И все-таки именно там вместе с моими друзьями я создал трио имени Дмитрия Шостаковича, с разрешения Ирины Антоновны, вдовы Дмитрия Дмитриевича. Моими партнерами были выдающийся пианист Григорий Грузман и один из самых титулованных скрипачей СССР Михаил Безверхний. Это были счастливейшие 15 лет совместного творчества. Мы объехали весь мир.

N: — Вы стали классическим музыкантом в эпоху «Битлз» и Пугачевой. Модные в те годы музыкальные веяния на вас каким-то образом влияли и волновали? С обычной жизнью вы же сталкивались?

М.К.: — Мне нравился и «Битлз» и «Роллинг стоунз». Я был современным молодым человеком. Никогда не забуду выступление в Ростове в 1971 году Дюка Элингтона. У меня была куча дружков, я знал всю ростовскую шпану. Хулиганам на виолончели я играл «мурку» и все плакали. В каком-то смысле я даже был баловнем этой публики. Меня никогда никто не трогал. Ростов — это моя родина и бесконечно любимый город. Скажу честно, у меня был период, когда я не хотел быть музыкантом, а хотел стать врачом. Но папин «террор» дал результат. Конечно, я говорю это с любовью и большим чувством благодарности. У папы было приглашение в 32 страны в качестве дирижера. Об этом я узнал уже после падения СССР. Меня часто журналисты спрашивают о моем отношении к России. Смотря к какой России. Россия для меня это Пушкин, Тургенев, Лермонтов, Рахманинов, Чайковский, Шостакович. Это моя Россия. Во Франции с её фантастическими природными красотами для меня также на первый план выходят Равель, Дебюсси, Бальзак, Мопассан, Золя. Нравятся ли мне при этом все поступки государства Франция? Нет. Нравятся ли мне поступки государства Россия. И снова - нет. Свежий пример. Из Молдовы, где я участвовал в замечательном фестивале «Фортепианные ночи Черного моря», мы с Анитой летели через Москву в мой любимый Ростов. Но в столице нас разлучили — оказывается ей, поскольку у нее нет российского паспорта, нужно было предоставить ПЦР-тест. Нас об этом не предупредили. Да и логики в этих действиях не вижу. Человек предоставляет тест и тут же в аэропорту может заразиться, потому что большинство без масок. Анита привита тремя вакцинами, но при въезде это никого не интересует.

N: — Вы будете дирижировать оркестром ростовского музтеатра. Вы хорошо знаете музыкантов? Управлять таким большим количеством людей — это против классической теории управления. Даже имена трудно запомнить. Что же позволяет дирижерам вести их за собой?

М.К.: — Я когда был мальчишкой, у меня была голубая мечта: иметь очки, которые я надеваю и читаю мысли других людей.

N: — Нормальная для советского мальчика мечта. Мы же фантастику все читали. Беляева, Булычева.

М.К.: — Удивитесь. Но я нашел такие очки. Вот уже пять лет я езжу в Индию, занимаюсь медитацией, йогой. Мои чувствительность и видение мира расширяются, позволяя мне понимать и видеть больше. Я выхожу к оркестру в любой стране, а это порядка ста музыкантов, и за несколько минут у меня готов его психологический портрет. Глаза в глаза. В каждом оркестре всегда выделяю высшую касту — духовных людей, парадокс, но не всегда это именно лучшие музыканты. И начинаю работать на уровне энергетики. Репетиции всегда идут очень тяжело. Белье меняю каждый час. Я смотрю каждую ноту под микроскопом. К большому сожалению я знаю, как это сделать, потому что это чудовищное страдание, чтобы музыка звучала так, как она звучит в твоей голове. В голове она всегда звучит на более высоком уровне. Я работаю, как таксист в Москве, Париже, Нью-Йорке, Ростове в пятницу в час пик: стоп-гоу, стоп-гоу. Можно еще сравнить с МРТ, которая дает в срезе каждую клетку организма. Идет тяжелый изнурительный процесс для них, пытка для меня. Но это счастливая пытка. Музыканты умные существа. Они моментально понимают, что я прошу у них то, что они не могут сделать, не умеют, никогда не делали. Я прошу от них чуда, а им нравятся чудеса. Они знают, что каждый концерт с маэстро Кац это будет атомная бомба. И я всегда говорю им: после нашей кровавой работы мы обречены на успех. Оркестр — это уникальный божественный организм. Я долго пытался понять, откуда и для чего пришла музыка и в чем моя роль. Музыка — это божественный вайфай, который доступен избранным. Констанция Моцарт говорила, как Моцарт признавался ей, что кто-то за него пишет музыку. То же самое я слышал от Ирины Шостакович, которой её супруг сказал как-то: «Ирочка, кто-то оркеструет за меня! Я так написать не мог!». Я не занимаюсь прочтением композитора, потому что он только канал, который использовал Творец. И поэтому моя задача войти в трансцендентальное состояние, уйти от всего, что вокруг меня, и открыться божественному свету.

N: — А что чувствует музыкант оркестра по отношению к дирижеру?

М.К.: — Мой опыт в этом плане очень небольшой. Он из моих молодых лет. Я возненавидел дирижеров, потому что в основном это были бездари, неудавшиеся музыканты. Я считаю, что дирижер это не специальность. Как поэт, художник или писатель с большой буквы. Дирижерами не становятся. Ими рождаются. Скажу больше, твое призвание тебя найдет. Когда вместе с моими друзьями из трио Шостаковича мы были на гребне славы, получив гран-при главных музыкальных конкурсов мира, я понял, что мне мало и я должен погрузится в работу с оркестром. Легенда музыки Леонард Бернстайн, послушав мою игру на виолончели, сказал: «Миш, ну послушай. Ты же не виолончелист. Ты — дирижер. Почти любого музыканта я могу научить дирижировать, но если хотя бы один из них станет дирижером, я буду удивлен». И пригласил меня на свои мастер-классы.

N: — Нравятся ли вам музыкальные проекты на стыке жанров?

М.К.: — Мне нравится все, что очень талантливо. У меня есть друг, пианист Дмитрий Найдич. Он получил классическое образование в Киеве. Но его всегда тянуло в джаз. В результате он нашел свой интересный путь в музыке, импровизируя на темы классических произведений прямо на сцене. Его игра меня завораживает. Я восторгаюсь. Мне нравится аккордеонист Ришар Гальяно. Но источник всего - классическая музыка, в которой есть все — и джаз и рок. Моим педагогом по камерной музыке был Ким Назаретов, который создал в Ростове школу джаза. Это был выдающийся музыкант и человек.

Мне очень приятна нынешняя музыкальная слава Ростова, которая привлекает сюда известных музыкантов. Ведь город всегда был купеческим и никогда не был музыкальной столицей, как Новосибирск или Екатеринбург. Я очень счастлив, что в Ростове есть такой человек, как Вячеслав Кущев. Он сделал невозможное. Я вчера был на концерте и поразился, насколько удачно он изменил акустику зала с помощью лучших специалистов со всего мира. Не понимаю, почему бы театр в который Вячеслав Митрофанович вложил всю жизнь, не назвать его именем? Людям надо ставить памятники и отдавать должное при жизни. Почему такой великий композитор, как Игорь Левин, не является почетным гражданином города? Человек, мюзиклы которого и цирковую музыку играли по всему Советскому союзу. А сейчас его симфонические произведения звучат и будут звучать во всем мире. Я благодарен заместителю губернатора Игорю Гуськову, что он в свое время пошел навстречу моей инициативе и на здании филармонии теперь висит мемориальная доска с именем моего папы. Дорогие друзья, давайте ценить людей пока они живы.

N: — Задам вопрос немыслимый, возможно. Устаете ли вы от музыки?

М.К.: — Я настолько одержим музыкой, безумием, что все время нахожусь в каком-то промежуточном состоянии. 24 часа в моей голове звучит музыка. Я не употребляю алкоголь или наркотики, чтобы выйти из этого состояния. Хотя это мучительное состояние. Расслабиться и выключить эту вертушку я практически не могу. В Индии у меня это получается с помощью медитации. Я считаю, что еще не пришел к самому большому своему успеху. Я иду к нему всю жизнь. Когда мне говорят «маэстро, это было гениально или божественно», я в это не верю, потому что это доступно только Творцу. Если вы меня выключите из музыки, я буду самым несчастным человеком. Самый мучительный период моей карьеры, когда из-за ковида остановилась музыкальная жизнь. К счастью, есть Zoom, который позволяет мне работать с моими учениками из разных стран. Но этого мало. Хотя я не могу дирижировать, как некоторые мои коллеги, 47 концертов в день и строчить купоны, меня это не интересует. На концерте я теряю 3-4 килограмма. После каждой поездки, тяжелой, кровавой, я должен приехать домой в Канны, чтобы погрузиться в мое любимое Средиземное море. Это счастье! Почти такое же, когда в зале гробовая тишина и никто не дышит. Я смываю с себя страдание, которое заложено в любой музыке. Жизнь Моцарта — страдание, Бетховена — страдание, Шуберта - страдание, Шумана — сумасшествие, Чайковского - страдание, Прокофьева и Шостаковича — душераздирающа. Вся моя жизнь между беспредельным счастьем и нечеловеческим страданием. Потому что только через страдание можно прийти к свету. Только тогда можно понять Иисуса Христа, всех мучеников.

Когда меня обзывают дирижером, становится немножко обидно. Это очень ограниченно — отмахивать такты и показывать кому и когда вступать. Я ж не регулировщик уличного движения.