1984: прощание с Шолоховым

23 февраля 1984 года в станице Вешенской хоронили Михаила Александ­ровича Шолохова. Стихия народной любви и боли схлестнулась с холодной правильностью отправления ритуала, который вершили местные и столичные чиновники, находящиеся при исполнении служебных обязанностей. Льдом был скован широко разлившийся в этих краях Тихий Дон. Было очень холодно и сыро. Великого русского писателя могли похоронить на любом из мос­ковских кладбищ, еще более помпезно, еще более сдержанно и официально. Но его хоронили в Вешках, на родине, на родной земле. Он так хотел. Герои его романов и повестей умирали в этих степях, возвращался в родной дом потерявший, казалось, все и вновь обретал себя Григорий Мелехов, здесь отпевали донские соловьи Давыдова и Нагульнова. И была в этих похоронах, о которых официальные лица не вспоминают вообще (как будто кто-то не хочет этого), а друзья-писатели говорят, куря одну сигарету за другой, с комом в горле, тяжело и неохотно, была в этих похоронах какая-то подспудная, с трудом дающаяся правда о жизни писателя, как будто бы все, что он делал и ради чего жил, вдруг сконцентрировалось в этом пространстве вешенского двора и в этом неласковом, обдающем холодом времени, датированном двадцатыми числами февраля 1984 года.
«Все, Маша, поедем домой» 

Была зима 1984 года. Шолохов умирал от рака в небольшой палате кремлевской больницы. Писатель, тогдашний директор издательства «Худо­жест­венная литература» Валентин Осипов отправляет Шолохову письмо с предложением выпустить собрание сочинений. Прямо в палате идут деловые переговоры.

«Два дня, по несколько часов в каждый, довелось пообщаться, — пишет Валентин Осипов. — Страшно было. Мне уже доверили жуткую тайну: что у него последняя болезнь — рак горла. Тело немощно, иссох­нувшее, руки в кровоподтеках от уколов и вливаний, хриплый голос на глубоких передыхах... Но две-три фразы, и радуюсь: память остра, размышления точны. Могучий ум не сдался. Здесь он и объявил при Марии Петровне и дочерях о своем согласии с просьбой-предложением. Неужто предчувствовал, что остатки своих совсем коротких недель жизни отдает хлопотам о первом предсмертном издании? Закончены деловые переговоры. И пошло, как говорится, о том о сем. И вдруг слышу, а говорит истерзанный болезнью горла с трудом, да еще курит; почти каждое слово с хрипотой и передыхом:

— Праздник у нас... через два дня... Свадьба... Шестьдесят лет. Вот когда-а поженились... — И улыбнулся. Стали сообща гадать, как назвать такую свадьбу — золотая ли, бриллиантовая ли.

— Стальная! — сказала младшая без всяких красивостей.

— Из нержавеющей, — тут же в один миг уточнил он совсем уже другим голосом. Но придал ему свою знаменитую — шолоховскую! — лукавинку. И показалось, что после всего-то двух этих слов даже неизлечимая болезнь пожалела и отступила — глаза блестели оживленные и молодые... Он внимал жене не перебивая, безотрывно глядел на нее и никого, казалось, во­круг не замечал. Глаза его в те минуты не только слушали — они говорили. Я видел влюбленного человека».

11 января прямо в больничной палате праздновали юбилей. Прошло еще несколько дней. «Все, Маша, поедем домой», — спокойно сказал Шолохов жене. И они вернулись в Вешки.

Я разговариваю с ростовским писателем и журналистом Василием Вороновым, который последним получил от писателя рекомендацию в Союз писателей. Он нервничает, курит, видно, что нелегко даются ему воспоминания о тех днях. «Я видел Шолохова в его последние дни. Это был совершенно иссохший, очень худой человек. Потрясли вены, абсолютно исколотые инъекциями, и удивительной красоты высокий юношеский лоб без единой морщинки».

«Родная земля дала ему силу, как сказочному Антею, — писал Василий Воронов в очерке «На земле “Тихого Дона”». — И он благодарно, по-сыновьи припал к ее родникам, сумел найти, выстрадать и сказать о родине проникновенные слова. Все, что отпущено человеку, он пережил, передумал, перечувствовал на этой земле. В январе этого года Шолохов по-своему прощался с родной землей. Вешенцы видели, как он выезжал в степь. Долгим, проницательно муд­рым и светлым взглядом смотрел он на за­снеженные буераки, черный лес, вылизанную ветрами макушку кургана, ледяной извив Дона, на гряду белых, таю­щих в синеве облаков... Последняя поездка в степь, прощание... С недосягаемой, ведомой только ему, Шолохову, высоты видит он свою жизнь».

18 февраля, по воспоминаниям Марии Петровны, Михаил Александ­рович проснулся и заговорил: «Мы с тобой уже так стали похожи друг на друга, что мне даже и сон приснился. Как будто для обоих подседлали одну лошадь... зеленую». 21 февраля, по воспоминаниям жены: «В одиннадцать, но, может быть, и в двенадцать ночи, за два-три часа до кончины позвал, взял мои руки, и все их к себе, к себе притягивает, и тянется к ним, тянется... Уж сил совсем не было, а потянулся. Я сразу и не догадалась, что тянулся поцеловать...» За двадцать минут до смерти Шолохов попросил жену прикурить ему сигарету, поцеловал руку Марии Петровны и затих. «Похороните меня во дворе усадьбы», — говорил писатель еще задолго до смерти. Это была его по­следняя воля, которую никто не посмел нарушить. На могиле писателя лежит огромный неотесанный камень-глыба, на котором написано одно слово «Шолохов». Лучше, чем любой памятник, это надгробие, установленное по желанию родственников, символизирует всю мощь и силу личности писателя. Во дворе усадьбы, напротив могилы, в тени трех сросшихся берез стоит небольшая скамеечка, где Шолохов подолгу сидел с женой и смотрел на Дон.

Выйдя за забор усадьбы, я оказалась на крутом склоне, под которым деревья, широкий Дон и уходящая за линию горизонта степь. Этот суровый нехитрый пейзаж обладает столь могучей силой, что можно забыть обо всем и подолгу стоять здесь, с безмолв­ным восхищением глядя вокруг и понимая, что в такие минуты в твоей жизни происходит что-то наполненное истинным смыслом. «...Странное чувство отрешения и успокоенности испытывал он, прижимаясь всем телом к жесткой земле. Это было давно знакомое ему чувство. Оно всегда приходило после пережитой тревоги, и тогда Григорий как бы заново видел все окружающее. У него словно бы обострялось зрение и слух, и все, что ранее проходило незамеченным, — после пережитого волнения привлекало его внимание» (Михаил Шолохов. «Тихий Дон». IV том). Через Гражданскую войну, кровь, разруху, разочарования и боль возвращался когда-то в родной хутор Григорий Мелехов. Он отчетливо понимал, что нет у человека ничего дороже родной земли, семьи, детей. Как будто бы след в след за ним шел Михаил Шолохов, как будто бы с себя писал лучшего своего героя...

«Он теперь не вам принадлежит»
23 февраля. Организация похорон в советских традициях. Большая делегация из Москвы, возглавляемая секретарем ЦК КПСС М. Зимяниным. «...В глубоком трауре станица Вешенская, вся донская земля, с которой связаны жизнь и творчество гениального летописца советской эпохи М. А. Шолохова. Траурный митинг открыл секретарь ЦК КПСС М. В. Зимянин. “Советская страна, социалистическая культура понесли тягчайшую утрату, — сказал он. — Ушел из жизни гениальный советский писатель, великий сын русского народа Михаил Александрович Шолохов”» (из отчета о похоронах, «Вечерний Рос­тов», 24.02.84).

Вот кто теперь Шолохов — великий сын русского народа. Очевидно, поэтому родственникам, желающим сделать церемонию похорон более теплой, официальные лица сказали прос­то и четко: «Он теперь не вам принадлежит».

Я разговариваю с сыном Шолохова Михаилом Михайловичем. Он очень неохотно согласился на это интервью — тема тяжелая, да и причин не любить журналистов у него более чем достаточно. «Что-то было в этих похоронах сдержанное и сдерживающее, от них веяло официальным холодом, сухостью. Писатели хотели организовать их по-своему, но чиновники сделали все, чтобы в Вешки приехало как можно меньше писателей. Поэтому не было трогательной теплой церемонии, в центре действия оказались чиновники при исполнении служебных обязанностей. Все это легко объяснимо. Отец не любил Москву, а Москва не любила его», — говорит Михаил Михайлович.

У Москвы причин не любить дон­ского писателя было более чем достаточно. Всегда неудобный, всегда говорящий и пишущий то, что думает, всегда заступающийся за станицу, отправляющий гневные письма в самые высокие кабинеты. Да что там Москва. Вот знаменитая заметка ТАСС с переложением репортажа с церемонии вручения Шолохову Нобелевской премии. Церемония предполагает поклон лауреата королю Швеции. Корреспондент американского агентства Associated Press пишет: «Казаки не кланяются, они никогда не делали этого и перед царями...» Корреспондента поразило, что Шолохов совершил почтительное движение головой, но не пригнув ее, а неожиданно вздернув.

Шолохова хоронят как полковника, по законам военного времени. Гроб установили на артиллерийский лафет, приехала церемониальная рота из Волгограда, звучит орудийный салют, гимн Советского Союза.

А рядом, в церкви, которую писатель не один раз спасал от закрытия, идет заупокойная служба по рабу Божию Михаилу. Он теперь не нам принадлежит...

Станица осиротела
Народную стихию не мог сдержать никто. Деревья и крыши домов были облеплены людьми. И это на жутком холоде. Было ощущение, что станица увеличилась раз в десять.

Люди плакали, будто хоронили родного человека. «Без него станица осиротела», — говорили вокруг. Старушки звали замерзших людей в дом: «Сынки, зайдите, погрейтесь», приглашали заночевать, как будто в каждом доме в тот день были похороны.

Анатолий Калинин плакал навзрыд, Шолохов любил его, как сына. Закруткин, совершенно потерянный, с дрожащими руками, в съехавшей набок шапчонке был убит горем. Сергей Михалков начал свою речь со слов, которые почему-то не попали в центральные газеты: «Мы много хоронили наших братьев-писателей. Но впервые хороним гения». «Главное происходило не на трибуне. Во всем чувствовалось, кого потеряла Россия. Такое невозможно организовать», — говорит мне Василий Воронов.

Из письма Шолохова Сталину, 1933 год: «Т. Сталин. Вешенский район наряду с многими другими районами Северо-Кавказского края не выполнил плана хлебозаготовок и не засыпал семян. В этом районе, как и в других районах, сейчас умирают от голода колхозники и единоличники; взрослые и дети пухнут и питаются всем, чем не положено человеку питаться, начиная с падали и кончая дубовой корой и всяческими болотными кореньями. Вешенский район не выполнил плана хлебозаготовок не потому, что одолел кулацкий саботаж и парторганизация не сумела с ним справиться, а потому, что плохо руководит районное начальство. Если все, описанное мною, заслуживает внимания ЦК, пришлите в Вешенский район доподлинных коммунистов, у которых хватило бы смелости, невзирая на лица, разоб­лачать всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района, которые бы по-настоя­щему расследовали и открыли не только всех тех, кто применял к колхозникам омерзительные «методы» пыток, избиений и надругательств, но и тех, кто вдохновлял на это. Простите за многословность письма. Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать послед­нюю книгу “Поднятой целины”».

Только Шолохов мог написать Сталину такое. И еще не одно подобное письмо отправит Шолохов самым высоким руководителям страны, спасая от голода и смерти зем­ля­­ков-станичников.

«Когда Шолохов умер, к калитке его дома подошла пожилая плачущая женщина в трауре, со следами былой казачьей красоты на лице. «Мы от него видели только хорошее», — сказала она жене и детям», — вспомнил в разговоре со мной эпизод тех дней Анатолий Калинин.

Валентин Осипов в книге «Тай­ная жизнь Михаила Шолохова» приводит одно интересное наблюдение: «М. А. Шо­лохов. День рождения — 24 мая. Церковный календарь завещает поминать великих славянских просветителей Мефодия и Кирилла. 21 февраля — кончина. По народному календарю се день Заха­рия-серповидца: “Бабы-жницы молятся за этого святого...”».

Две самые значительные даты — рождение и смерть. И никому не дано изменить что-то в том, как приходит человек на этот свет и как он уходит. Потрясающая цельность личности Шолохова, его кровная связь с Доном, с героями книг — все было в тех по­следних февральских днях его жизни и в смерти.

Надежда Волкова

2000 год